Прозвенит ли вдали колокольчик, Колокольчик, во мгле убегающий, — Догорает ли месяц за тучкой, Там за тучкой, бледнеющей, тающей, — Наклоняюсь ли, полный печали, О, печали глубоко-мучительной! — Над водой, над рекой безглагольной, Безглагольной, безгласной, томительной, — Предо мною встаёшь ты, родная, Ты, родная и в сердце хранимая, — Вдруг я вижу, что ты не забыта, Позабытая, горько-любимая.

Горячий день не в силах изнемочь, Но близится торжественная ночь И стелет мрак в вечерней тишине. Люби меня в твоём грядущем сне. Я верю, есть таинственная связь, Она из грёз бессмертия сплелась, Сплелась меж нами в огненную нить Из вечных слов: страдать, жалеть, любить. Ещё не всплыл на небо лунный щит, Ещё за лесом облако горит, Но веет ночь. — О, вспомни обо мне! Люби меня в твоём грядущем сне.

Просто Мария

Её настоящее имя — Мария. Она родилась 19 ноября (2 декабря) 1869 года в Петербурге в дворянской семье. Мать — обрусевшая француженка, отец — Александр Лохвицкий был профессором права, адвокатом и редактором «Судебного вестника».

Младшая сестра Марии Надежда возьмёт себе псевдоним «Тэффи» и станет писателем-сатириком.

Мирра закончила Александровский институт в Москве и в 21 год вышла замуж за архитектора Евгения Жибера, родив ему пятерых детей.

«И всё в ней было прелестно — звук голоса, живость речи, блеск глаз, эта милая лёгкая шутливость. Она и правда была тогда совсем молоденькая и очень хорошенькая. Особенно прекрасен был цвет её лица — матовый, ровный, подобный цвету крымского яблока. На ней было что-то нарядное, из серого меха, шляпка тоже меховая. И всё это было в снегу, в крупных белых хлопьях, которые валили, свежо тая на её щеках, на губах, на ресницах…» (Иван Бунин).

Говорят, что, умирая, прадед будущей «русской Сафо» Кондрат Лохвицкий произнёс — «ветер уносит запах мирры…». Возможно, узнав о семейном предании, Мария Лохвицкая решила изменить своё имя.

Прадед был мистиком, и когда Мирру Лохвицкую, умершую на 36-м году жизни, 27 августа (9 сентября) 1905 года, хоронили на Никольском кладбище в Петербурге, опять вспомнили его предсмертные слова.

Я хочу умереть молодой, Не любя, не грустя ни о ком; Золотой закатиться звездой, Облететь неувядшим цветком.

Дивертисмент

Моя подруга Ляля умерла тоже в 36 лет. Яркая небольшая тёмная родинка на спине, просвечивающаяся сквозь тонкий бежевый гольф, стала причиной смерти одной из самых красивых девушек нашего НИИ, а, на мой взгляд — самой красивой.

Увидев её впервые, я забыла, зачем пришла к ним в отдел. Светлые, длинные прямые волосы до талии, и при этом — чёрные глаза, не карие, а именно чёрные, блестящие, как маслины. Смуглое лицо, высоко поднятые скулы, чуть вздёрнутый нос и точёная стройная фигура. Такой предстала передо мной моя будущая подруга.

Её короткую жизнь можно уложить в несколько строк. Выросшая в тени своего талантливого старшего брата под властным надзором матери, не дававшей ей вздохнуть самостоятельно, она даже не закончила института, а зачем? Семейное самолюбие удовлетворялось успехами старшего сына. У своего мужа, с которым она училась в одной школе и в которого была безнадежно влюблена много лет, Лялька была третьей женой, пропустив вперёд двух своих более «удачливых» подруг.

Не успела Ляля родить дочь, как нелепо погиб её успешный брат, и её мать переключила всё внимание на дочь и внучку, первым делом убрав из Лялькиной жизни выстраданного многолетним ожиданием мужа. Вот, пожалуй, и всё.

Говорят, красота — главное оружие женщины. Возможно, но только не в руках Ляли.

В нашем НИИ не было другой такой красавицы, чья доброта и благожелательность просто зашкаливали. Она была добра к женщинам, а это дорогого стоит. Она прощала своих обидчиц, находя для них оправдания в самых острых ситуациях. И напрасно кто-то думает, что к ней относились по делам её. Злословия, сплетен, домыслов она получала в свой адрес предостаточно — как же, красавица, да ещё разведённая. А Лялькина жизнь в это время укладывалась в несколько остановок метро между домом и НИИ, и единственным развлечением были вечера, которые организовывали у нас в институте к праздникам — так называемые корпоративные вечеринки.

«Слушай! А почему ко мне в метро никто не пристаёт? — грустно спрашивала у меня Лялька. — Ведь к другим же пристают?» Да, действительно, я видела, как в метро мужчины заговаривали с девушками, которые и в подметки не годились моей подруге!

Я долго размышляла над этим феноменом, и вдруг меня осенило: «Лялька! Да ведь им и в голову не может прийти, что у тебя никого нет! Ты же красавица, а красавица не может быть одна по определению!». «А что МНЕ делать? Ведь со мной рядом может ехать человек, с которым я могла быть счастлива, но который тоже не догадывается, что у меня нет никого?». Что мне было отвечать на эти такие простые вопросы? Не было у меня ответа, да и сейчас нет. В итоге, насколько я знаю, у Ляльки случились после развода два кратковременных романа, которые ничем хорошим не закончились, а потом она просто умерла… Красавицу так никто и не полюбил — по-настоящему, всерьёз, на пределе возможного.

Когда мне захотелось написать о поэтессе и притом красавице Мирре Лохвицкой, мне опять вспомнилась Лялька. Говорят, Бог посылает человека в наш мир с какой-то целью, программой, которую этот человек должен выполнить на земле. Ляля не писала стихов, она была красавицей и просто очень хорошим человеком.

«Не в красоте счастье», «Красавицы тоже плачут», «Красота спасёт мир»… Я повторяла про себя расхожие утверждения, но ответа на вопрос, что же связывает скромную чертёжницу из НИИ и известную поэтессу, — двух женщин, умерших 36-ти лет от роду, так и не нашла.

А, может, дело в том, что мы должны быть бережнее к этому чуду красоты, ниспосланному нам Богом? Может, именно за свою красоту некоторые красавицы расплачиваются повышенной ранимостью, чувствительностью, неумением примириться с жестокостью окружающих их людей? Может, в красоте не только сила, но и слабость, свидетельство отсутствия иммунитета перед сложностями жизни? Такое вот отклонение, которое мы пытаемся судить обычными мерками, демонизировать, приписывать ему несуществующие пороки? Как знать, как знать…

«О, яд несбыточных мечтаний…»

В представлении современной читающей публики имя Мирры Лохвицкой неразрывно связано с другим, не менее известным именем в истории «серебряного века» русской поэзии — с именем Константина Бальмонта (1867–1942).

Был ли это только поэтический роман или же реальная любовь двух поэтов, доподлинно неизвестно. В мемуарах их современников, собратьев по перу, об этом ни слова, никаких писем не сохранилось, и неизвестно, существовала ли вообще переписка между ними.

Теперь пишут, что общество отказывалось понимать, что разгорелся скандал… А где упоминания? Их нет. Всё, что мне удалось разыскать, представляется просто досужим вымыслом — ведь документально версия реального романа ничем не подтверждается.

Да, безусловно, существовал долгий поэтический диалог, с прямыми посвящениями, с узнаваемыми поэтическими образами в их стихотворениях. Многие стихотворения сопоставимы по времени. Более того, из содержания стихотворений видно, что людей действительно связывали глубокие чувства, — уж слишком велика эмоциональная насыщенность текстов. Неизвестна даже точная дата их знакомства — то ли 1897 год, то ли 1898-й. Необходимо также помнить, что Константин Бальмонт подолгу отсутствовал в России в это время, поэтому о частых реальных встречах не могло быть и речи. Но всё же, всё же…

Все знали, что Бальмонт — человек увлекающийся, что вокруг него всегда были женщины, много женщин. И он знал — ещё в 1897-м году.

Я знал Я знал, что, однажды тебя увидав, Я буду любить тебя вечно. Из женственных женщин богиню избрав, Я жду и люблю бесконечно…

Какая женщина, пусть даже она красавица и сама признанная талантливая поэтесса, останется равнодушной к таким стихам, прямо ей посвящённым?!

Надо сказать, что стихотворений, над которыми стоит имя Мирры Лохвицкой, или же таких, где это имя угадывается без особых затруднений, у Бальмонта было довольно много. В краткой биографии поэта, предваряющей подборку его стихотворений в сборнике «Три века русской поэзии», говорится, что «в десятилетие 1895–1905 гг. Бальмонт был едва ли не самым известным среди русских поэтов; позднее его популярность падает». Мне кажется, что не в последнюю очередь — именно благодаря нашумевшему «роману» с Лохвицкой. Его обвиняли в манерности и самолюбовании, а ведь это могло быть бессознательным или осознанным желанием слить две поэтические реки в одну, максимально приблизившись в стиле и образности к поэтической манере избранной им «богини». Позже эти две реки станут расходиться, сходиться, обрушиваться водопадами неприязни, даже вражды, но безразличия не будет никогда. Не будут видеться люди, написавшие те или иные стихотворения, но вот сами эти стихотворения будут «видеть» друг друга не только до трагической смерти Мирры, но и после, когда в текстах Константина Бальмонта нет-нет, да и промелькнут знакомые мотивы, образы, настроения.

Ну а пока судьба свела «ветреника» Бальмонта, чьи романы и увлечения давали много пищи современникам, и мать троих детей, рождённых один за другим, примерную жену, чья бунтарская натура находила выход исключительно в поэзии. Вот такая житейская ситуация, к которой стоит и подходить с житейскими мерками, невзирая на громкие имена, разве что с учётом публичности героев поэтического «романа», тем не менее, имевшего трагические последствия как для них самих, так и для их потомков, о чём позже. Примем во внимание также то обстоятельство, что Мирра Лохвицкая была правнучкой деда-мистика, жила в то время, когда мистицизмом, интересом к потустороннему миру увлекались многие её современники.

Роман с Бальмонтом нарушил её внутренний мир, лишил покоя — и это видно хотя бы из текстов нижеприведённых стихотворений.

* * * Эти рифмы — твои иль ничьи, Я узнала их говор певучий, С ними песни звенят, как ручьи Перезвоном хрустальных созвучий, Я узнала прозрачный твой стих, Полный образов сладко-туманных, Сочетаний нежданных и странных, Арабесок твоих кружевных. И внимая напевам невнятным Я желаньем томлюсь непонятным: Я б хотела быть рифмой твоей, Быть, как рифма, — твоей иль ничьей.

Но не тебе В любви, как в ревности, не ведая предела, — Ты прав, — безжалостной бываю я порой, Но не с тобой, мой друг! С тобою я б хотела Быть ласковой и нежною сестрой. Сестрою ли?.. О, яд несбыточных мечтаний, Ты в кровь мою вошёл и отравил её! Из мрака и лучей, из странных сочетаний — Сплелося чувство странное моё. Не упрекай меня, за счастие мгновенья Другим, быть может, я страданья принесу, Но не тебе, мой друг! — тебе восторг забвенья И сладких слёз небесную росу.

А ведь Мирра Лохвицкая была просто провидицей… Стихотворение Константина Бальмонта 1905 года — в нём и забвение, и слёзы.

На смерть М. А. Лохвицкой О, какая тоска, что в предсмертной тиши Я не слышал дыханья певучей души, Что я не был с тобой, что я не был с тобой, Что одна ты ушла в океан голубой…

«Я желаньем томлюсь непонятным: я б хотела быть рифмой твоей…», «О, яд несбыточных мечтаний…» — вот такая коллизия, вот такой внутренний конфликт.

«Смесь вакханки и Матрёны, чуть цыганки и матроны», — так написал Евгений Евтушенко в стихотворении, посвящённом Лохвицкой, я бы сказала, грешащем излишней хлёсткостью.

Да, знаменитая красавица была не совсем светской женщиной, как ни странно. Литературные салоны, по свидетельству их завсегдатаев, посещала не так уж и часто, а когда болели дети, то все мероприятия приносились в жертву материнскому чувству.

Стоит привести несколько отрывков из воспоминаний людей, близко знавших Мирру Лохвицкую в разные периоды её жизни, начиная с первого появления в качестве юной 15-летней поэтессы. Именно в это время с ней познакомился Василий Иванович Немирович-Данченко (1844/45–1936), известный писатель и журналист, старший брат основателя МХАТа.

Родилась и выросла в тусклом, точащем нездоровые соки из бесчисленных пролежней Петербурге — а вся казалась чудесным тропическим цветком, наполнявшим мой уголок странным ароматом иного, более благословенного небесами края…

Как будто ко мне залетала радостная, вся в жару белым ключом бьющейся жизни, птичка. Из-за гор и морей, из-за пустынь, вся ещё овеянная дыханием солнечных пышных рощ. Чудилась душа, совсем не родственная скучному и скудному, размеренному укладу нашей жизни. И мне казалось: молодая поэтесса и сама отогревается в неудержимых порывах вдохновения, опьяняется настоящею музыкою свободно льющегося стиха…

— Я, может быть, скоро выйду замуж.

— Вы любите?

— Нет… А впрочем, не знаю. Он хороший… Да. Разумеется, люблю. Это у нас, у девушек, порог, через который надо переступить. Иначе не войти в жизнь…

Мы виделись еще несколько раз. Но она уже была «вся чужая».

Те невидимые нити, которые связывали нас, — всё человечество опутано ими — оборвались и отмерли. Говоря друг с другом, мы уже не испытывали сладкого трепета в душе. Нас не тянуло — остаться у камина вдвоём и, глядя в огонь, точно читать в нём непередаваемые заревые строки… Только встречая в журналах того времени её новые стихи, я в их нежной ласке и горячих призывах, в звучном мастерском ритме, в этом свободном языке страстной неудержимой фантазии, узнавал Мирру, Мирру моих воспоминаний…

Прошло ещё несколько времени, я уже не видел её. Мало жил в Петербурге. То и дело судьба кидала меня из одного знойного края в другой, в паузах приходилось работать, не складывая рук. В жизни каждой женщины два периода: до замужества и после. Обещания первого никогда не исполняются вторым. Как много способных и талантливых девушек — и непонятно, почему так мало даровитых жён. Неужели все свои способности они разматывают в супружеских постелях? И стоят ли в самом деле тюфяки и перины таких жертв? Может быть семья (не очень-то дорого это удобрение человечества) и выигрывает, но высшие интересы культуры и искусства страшно теряют…

Иван Бунин:

Воспевала она любовь, страсть, и все поэтому воображали её себе чуть не вакханкой, совсем не подозревая, что она мать пятерых детей, большая домоседка, никогда не говорит с поэтической томностью, а, напротив, болтает с большим остроумием, наблюдательностью и чудесной насмешливостью.

Критик Аким Волынский:

В домашнем быту это была скромнейшая и, может быть, целомудреннейшая женщина, всегда при детях, всегда озабоченная хозяйством. Она принимала гостей на еврейский лад: показывала своих детей, заботливо угощала вареньем и всяческими сластями. В Лохвицкой блестящим образом сочетались черты протоарийской женщины с амуреточными импульсами, изливающимися лишь в стихах.

Посмотрим теперь на «героя романа», дав слово ему самому.

Константин Бальмонт. Из записной книжки (1904):

Как странно перебирать старые бумаги, перелистывать страницы, которые жили — и погасли для тебя, их написавшего. Они дороги и чужды, как лепестки подаренных увядших цветов, как письма женщин, в которых ты пробудил неприятность, что зовётся любовью, как выцветшие портреты отошедших людей.

Вот я смотрю на них, и многое в этом старом удивляет меня новизной. В свете мгновений я создавал эти слова. Мгновенья всегда единственны. Они слагались в свою музыку, я был их частью, когда они звенели. Они отзвенели и навеки унесли с собой свою тайну. И я другой, мне перестало быть понятным, что было так ярко-постижимо, когда я был их созвучной и покорной частью, их соучастником. Я другой, я один, мне осталось лишь несколько золотых песчинок из сверкавшего потока времени, несколько страстных рубинов, и несколько горячих испанских гвоздик, и несколько красных мирровых роз.

Я живу слишком быстрой жизнью и не знаю никого, кто так любил бы мгновенья, как я. Я иду, я иду, я ухожу, я меняю и изменяюсь сам. Я отдаюсь мгновенью, и оно мне снова открывает свежие поляны. И вечно цветут мне новые цветы… Все Стихии люблю я, и ими живет моё творчество.

Оно началось, это длящееся, только ещё обозначившееся творчество — с печали, угнетённости и сумерек. Оно началось под северным небом…

От бесцветных сумерек к красочному Маю, от робкой угнетённости к Царице-Смелости с блестящими зрачками, от скудости к роскоши, от стен и запретов к Цветам и Любви, от незнания к счастью вечного познанья, от гнёта к глубокому вздоху освобожденья, к этой радости видеть и ласкать своим взором ещё новое, вот ещё и ещё, без конца…

Земная женщина-мать, хранительница семейного очага, при этом талантливая поэтесса, при этом богатое воображение, полёт фантазии, эмоциональность. И нужно скрывать свои чувства, не прельщаться иллюзиями, не питать надежд — можно только писать стихи и только в них изливать свою любовь, которая была определённо.

А её поэтического, в определённой степени реального возлюбленного (ведь что было там на самом деле — уже никто и никогда так и не узнает) в это время окружают другие женщины («И вечно цветут мне новые цветы»).

Теперь говорят, что Мирра Лохвицкая умерла от туберкулёза, хотя и этому нет документальных подтверждений. Просто сбылось её предсказание — «Я хочу умереть молодой…».

Константин Бальмонт. На заре (1929):

Первые стихи моего «Северного неба» обусловили моё знакомство и длившуюся много лет поэтическую дружбу с Миррой Лохвицкой. Светлые следы моего чувства к ней и её чувства ко мне ярко отобразились и в моём творчестве, и в творчестве её…

«Поэтическая дружба» — а женщина, мать троих старших, а потом ещё двух, родившихся в 1900 и 1904 годах, сыновей, умирает на 36-м году жизни… Вот могила Мирры Лохвицкой на Никольском кладбище в Петербурге.

И опять из области мистики.

Когда в 1905 году у Константина Бальмонта родилась дочь, он назвал её Миррой.

Уже в Париже, куда Бальмонт с семьёй эмигрировал в 1921 году, к ним в дом пришёл Измаил Жибер-Лохвицкий, молодой офицер, четвёртый сын Мирры Лохвицкой, названный так в память о Бальмонте, в связи с одним из его стихотворений. Измаил влюбился в юную Мирру Бальмонт (во всяком случае, так считал её знаменитый отец), а позже застрелился. Никто не знает причины самоубийства. В предсмертном письме он просил передать Мирре пакет, в котором были его стихи, записки и портрет его матери.

Рассказ о Мирре Лохвицкой мне бы хотелось закончить цитатой Ф. М. Достоевского («Идиот», часть первая). И эта цитата так трагически опровергается всей её короткой жизнью…

— Такая красота — сила, — горячо сказала Аделаида, — с этакою красотой можно мир перевернуть!

Палома, декабрь 2006 года

Стало известно, что 27 февраля умерла Лариса Васильева. Это известная поэтесса, которая многих вдохновляла своим примером. О ней отзывались, как о прекрасном и добром человеке. О причинах смерти пока не сообщили, но ей было 83 года.

Про время и место погребения тоже не говорят. Как известно у поэтессы есть муж Олег. Вероятнее всего ее будут хоронить близкие и друзья. Она была человеком с интересной судьбой, что всегда выражалось в ее книгах.

Взять уже только то, что она выросла в семье изобретателя легендарного танка Т-34. Это сыграло огромную роль в ее судьбе. А сама она родом из Харькова. В ее детстве была страшная война и ее последствия.

Родилась будущая поэтесса 23 ноября 1935 года. Радовало лишь то, что главу семейства не забрали на фронт, так как его талант нужен был в другом месте. Он вместе с другими инженерами трудился над созданием нового оружия для советских войск. К слову, у них это хорошо получилось – отец Ларисы Васильевой помог сконструировать танк Т-34.

Позже она детально опишет весь путь создания этого мощного орудия в одной из своих книг.

После окончания войны жизнь постепенно вернулась в свое русло. Окончив школу, Лариса Васильева поступила в Московский государственный институт им. Ломоносова, на филологический факультет. Именно здесь она познакомилась со своим будущим мужем Олегом Васильевым.

Их отношения развивались бурно. Как призналась сама поэтесса, она влюбилась в стройного юношу с первого взгляда.

Она прекрасно осознавала, что хочет прожить остаток своих дней только с этим мужчиной. Поэтому в январе 1957 года, прямиком на Крещение, молодая пара поженилась. А спустя год они получили свои дипломы и начали длинное путешествие к аллеям славы.

Когда же создала свое первое произведение Лариса Васильева? Стихи она начала писать еще в раннем детстве, что крайне порадовало ее родителей. Что касается первого воспоминания, связанного с поэзией, то оно относится к шестилетнему возрасту. Тогда еще совсем маленькая девочка написала стихотворение, ставшее украшением для одной из страниц газеты «Пионерская правда».

Позже родители решили послать работы дочки поэтессе Анне Ахматовой, дабы та дала им справедливую оценку. Увы, критика женщины была весьма жесткой, но, как уверяет сама писательница, весьма мотивирующей. И действительно, несмотря на провал, девочка и дальше продолжила работать над совершенствованием своего писательского таланта.

А вот как состоявшиеся поэтесса Васильева Лариса прославилась лишь в начале 1957 года. Возможно, толчком к этому стал ее брак, который принес в жизнь девушки шквал новых эмоции и заставил ее по-новому взглянуть на мир. При этом стихи писательницы мигом расходились по страницам известных на тот момент изданий. Например, ее работы публиковались в журналах «Юность», «Москва», «Молодая гвардия» и так далее.

Если же говорить о природе ее произведений, то прежде всего они сосредоточены на внутреннем мире человека: его переживаниях, стремлениях и борьбе. Помимо этого, Васильева Лариса часто пишет о любви к России, ее природе и о тех людях, что живут на ее чудесных землях. В целом из-под ее руки вышло более 20 сборников стихов, которые издавались как на русском языке, так и на английском.

Первая книга писательницы вышла в 1985 году. Это был сборник рассказов об истории Англии под названием «Альбион и тайна времени». Следующим ее произведением стала автобиографическая повесть «Книга об отце. Роман-воспоминание». Именно она принесла славу Васильевой, так как нашла отклик в сердцах тысяч людей.

Однако сама Васильева Лариса считает, что переломным моментом в ее карьере стала эпоха перестройки. Именно в
этот период она переквалифицировалась из поэтессы в писательницу-историка. Ее главным бестселлером стала книга «Кремлевские жены», увидевшая свет в 1994 году. Успех был настолько ошеломляющим, что вскоре писательницу завалили письмами поклонники, призывающие продолжить эту серию.

Васильева прислушалась к просьбе своих читателей и вскоре выпустила еще несколько похожих книг: «Сказки о любви» (1995) и «Дети Кремля» (1996), пишет портал Rosregistr. Последняя была переведена на множество языков и востребована не только в Европе, но и в Азии. После такого фурора Лариса Васильева окончательно перешла в публицистику, оставив поэзию молодым талантам.

25 лет назад, 15 июня 1992 г. ушел из жизни крупный ученый-востоковед, историк-этнограф, поэт и переводчик, чьи заслуги долгое время оставались недооцененными, – Лев Гумилев . Весь его жизненный путь был опровержением того, что «сын за отца не отвечает». В наследство от родителей ему достались не слава и признание, а годы репрессий и гонений: его отец Николай Гумилев был расстрелян в 1921 г., а мать – Анна Ахматова – стала опальной поэтессой. Отчаяние после 13 лет в лагерях и постоянных препятствий в занятиях наукой усугублялось взаимным непониманием в отношениях с матерью.

1 октября 1912 г. у Анны Ахматовой и Николая Гумилева родился сын Лев. В том же году у Ахматовой вышел ее первый поэтический сборник «Вечер», затем – сборник «Четки», которые принесли ей признание и вывели в литературный авангард. Свекровь предложила поэтессе забрать на воспитание сына – оба супруга были слишком молоды и заняты своими делами. Ахматова согласилась, и это стало ее роковой ошибкой. До 16 лет Лев рос с бабушкой, которую называл «ангелом доброты», а с матерью виделся редко.

Его родители вскоре разошлись, а в 1921 г. Лев узнал о том, что Николая Гумилева расстреляли по обвинению в контрреволюционном заговоре. В том же году его навестила мать, а потом пропала на 4 года. «Я понял, что никому не нужен», – писал Лев, отчаявшись. Он не мог простить матери того, что остался один. К тому же тетка сформировала у него представление об идеальном отце и «дурной матери», бросившей сироту.

Многие знакомые Ахматовой уверяли, что в быту поэтесса была совершенно беспомощна и не могла позаботиться даже о себе самой. Ее не печатали, она жила в стесненных условиях и считала, что с бабушкой сыну будет лучше. Но когда встал вопрос о поступлении Льва в университет, она забрала его в Ленинград. На тот момент она вышла за Николая Пунина, но хозяйкой в его квартире не была – они жили в коммуналке, вместе с его бывшей женой и дочерью. А Лев и вовсе был там на птичьих правах, он спал на сундуке в неотапливаемом коридоре. В этой семье Лев чувствовал себя чужим.

В университет Гумилева не приняли из-за социального происхождения, и ему пришлось освоить множество профессий: он работал чернорабочим в трамвайном управлении, рабочим в геологических экспедициях, библиотекарем, археологом, музейным работником и т. д. В 1934 г. ему наконец удалось стать студентом исторического факультета ЛГУ, но уже через год его арестовали. Вскоре его выпустили «за отсутствием состава преступления», в 1937 г. он восстановился в университете, а в 1938 г. снова был арестован по обвинению в терроризме и антисоветской деятельности. На этот раз ему дали 5 лет в Норильлаге.

По окончании срока в 1944 г. Лев Гумилев ушел на фронт и всю оставшуюся войну прошел рядовым. В 1945 г. он вернулся в Ленинград, снова восстановился в ЛГУ, поступил в аспирантуру и уже спустя 3 года защитил кандидатскую диссертацию по истории. В 1949 г. его снова арестовали и без предъявления обвинения приговорили к 10 годам лагерей. Только в 1956 г. его наконец освободили и реабилитировали.

В это время поэтесса жила в Москве у Ардовых. До Льва дошли слухи, что деньги, вырученные за переводы, она тратила на подарки жене Ардова и ее сыну. Льву казалось, что мать экономит на посылках, редко пишет и относится к нему слишком легкомысленно.

Лев Гумилев был настолько обижен на свою мать, что даже писал в одном из писем, что, будь он сыном простой бабы, давно уже стал бы профессором, и что мать его «не понимает, не чувствует, а только томится». Он упрекал ее в том, что она не хлопотала о его освобождении, в то время как Ахматова опасалась, что ходатайства от ее имени могут только усугубить его положение. К тому же Пунины и Ардовы убеждали ее в том, что ее хлопоты могут навредить и ей, и сыну. Гумилев не учитывал тех обстоятельств, в которых приходилось пребывать его матери, и того, что она не могла ему откровенно написать обо всем, так как ее письма подвергались цензуре.

После его возвращения непонимание между ними только усилилось. Поэтессе казалось, что сын стал чрезмерно раздражительным, резким и обидчивым, а он по-прежнему обвинял мать в равнодушии к нему и его интересам, в пренебрежительном отношении к его научным трудам.

В 5 последних лет они не виделись, и когда поэтесса заболела, за ней ухаживали чужие люди. Лев Гумилев защитил докторскую по истории, за ней еще одну по географии, хотя звания профессора так и не получил. В феврале 1966 г. Ахматова слегла с инфарктом, сын приехал из Ленинграда навестить ее, но Пунины не пустили его в палату – якобы оберегая слабое сердце поэтессы. 5 марта ее не стало. Лев Гумилев пережил мать на 26 лет. В 55 лет он женился и остаток дней провел в тишине и покое.
жми :

Здравствуйте, гости дорогие!
Эрудированные, непростые!
Мы ценим вас и уважаем,
В музей школьный приглашаем!

Музей в родном селе Русский Ишим хранит память о поэтессе М. П. Смирновой

Талантливая русская поэтесса Матрена Платоновна Смирнова прожила нелегкую жизнь: после гибели мужа на фронте, оставшись вдовой, она не вышла замуж, а выводила в люди сыновей, затем внуков.

Родилась М. П. Смирнова в 1913 г. в селе Русский Ишим, Городищенского района, Пензенской области. Она прожила почти 69 лет. Образование у нее было скромное: окончить ей удалось всего три класса начальной школы и 2-х месячные учительские курсы. Она стала учительницей в 17 лет и проработала в школе 3 года. Замуж она вышла за директора школы А. А. Смирнова, преподавателя математики.

Матрена Смирнова очень полюбила книги. Читала их в любую свободную минуту. Стихи она начала писать с юных лет. Писала пьесы, рассказы.

Творчество Матрены Смирновой дорого читателям искренностью чувств, любовью к людям, родной земле, ее природе. Лучшие строки поэтесса посвятила неповторимой красоте присурского края. Больше 30-ти стихотворений, в том числе «Край мой ласковый», «Звездочка», «Пройдись по Пензенскому краю», «Милая роща», стали песнями.

У Матрены Смирновой вышло более десятка книг еще при жизни.

Родители Матрены: мать Пелагея Ивановна Ховрина (1891–1987 г.), отец Платон Васильевич Ховрин (1891–1975 г.). В семье Платона Васильевича Ховрина Матрена была второй из четверых детей.

Природа одарила Матрену талантами писателя, художника, дала красивую внешность. Она хорошо вышивала, шила, у нее был красивый, сильный голос, иссиня-черные волосы, серо-голубые глаза, соболиные черные брови, правильные черты лица. У Матрены Смирновой было два сына: Валентин и Юрий. Их отца забрали на фронт, там он и погиб.

Прошла война. В 1964 г. М. П.Смирнову приняли в Союз писателей СССР. Ее приглашали и в Москву, и на Кавказ на постоянное место жительства, но она в Москву не стремилась. Она любила свое село.

Трагически закончилась жизнь замечательной поэтессы, но мы все ее очень любим за замечательные стихи, которые она нам подарила.

Песня на слова М.П. Смирновой (1962 г.)

Пензенский хор, запевает М.Крохина.

Вот она, милая роща!
Ветер шумит надо мной,
Ветви березок полощет,
Сон навевая лесной.
Сколько стволов побеленных,
Сколько их ввысь поднялось!
Все это с детства знакомо,
С сердцем навеки срослось.
Будто опять ты безусый
Рядом с девчонкой стоишь,
Вместо кораллов на бусы
Гроздья рябины даришь.
Будто бы смех ее звонкий
В чаще лесной раздался...
Только у бывшей девчонки
Есть уже снохи, зятья.
Край мой, единственный в мире,
Где я так вольно дышу.
Поле раздвинулось шире,
К роще любимой спешу.
Хочется белым березкам
Низкий отвесить поклон,
Чтоб заслонили дорожку,
Ту, что ведет под уклон.
Текст к этой песне написала Смирнова Матрена Платоновна, музыку - Октябрь Васильевич Гришин
МИЛАЯ роща - не придумка, а конкретный уголок пензенской земли площадью 19 гектаров на берегу Ишимки. После того, как ее прославила сельская поэтесса, руководство Пензенской области выделило лесную куртину в заповедную и присвоило титул "Русско-Ишимская березовая роща имени М. П. Смирновой".

Фотграфии М. П. Смирновой

Стихи М. П. Смирновой

Мир прекрасен и широк,
А для сердца все же,
Милый русский уголок,
Нет тебя дороже.

1. «Я люблю поля родные»

Я люблю поля родные,
Речки светлую струю.
Славят дубы вековые
Землю русскую свою.

В небо синее влюблены,
К мелкой зависти кустов
Поднимают к солнцу кроны
Эти рыцари лесов.

Я люблю поля родные
В переливах желтой ржи.
Незабудки голубые
Притаились у межи.

2. «Ишим»

Вот стою я на пригорке.
За спиной лесок шумит.
Предо мной, как на ладонке,
Все село мое лежит.
Избы в зелени белеют,
Приодел их тес, обшил.
С каждым годом все новее
Ты становишься, Ишим.
Сбросил старую солому
Со своих покатых крыш
И теперь по - молодому
Из-под шифера глядишь.
Как веселые подружки
Со смешиночкой в глазах,
Смотрят окна друг на дружку,
В деревянных кружевах.
Весь Ишим охвачен стройкой,
К жизни радостной спешит.
Пойте пилы, звонче пойте,
Обновляйте наш Ишим!
Чтобы с трассы все шоферы
Любоваться им могли,
Об Ишиме разговоры
До самой Москвы вели.

3. «Рябинка»

Вьется горная тропинка
Полем, озимью, леском.
Машет тонкая рябинка
Заревым своим платком.

Тихо солнце льет в долины
Свой осенний мягкий свет.
Мы любуемся рябиной –
Нам по сердцу красный цвет…

4. ***

Пройдись по пензенскому краю,
Когда он в зелень весь одет,
Когда черемуха купает
В Суре свой ароматный цвет.

Сады в одежде белоснежной,
В зеленом бархате земля.
Недаром Лермонтов так нежно
Любил родимые поля…

Пройдись июльскою порою
Любой дорогой полевой,
Хлеба над Мокшей и Сурою
Стоят высокою стеной.

Лесов тенистая прохлада,
Ручьи, как детская слеза.
И над простором неоглядным
Родного неба бирюза…

Экспонаты

выставки

В 2013 году исполнилось бы 100 лет со дня рождения М.П.Смирновой, которая родилась и всю жизнь прожила в селе Русский Ишим. Самые задушевные строки посвятила она своей малой родине, своему Ишиму. Жители села помнят и чтут свою именитую землячку. К сожалению, не сохранился дом, в котором жила поэтесса, но возникла необходимость увековечить её память именно в родном селе. Не зря говорят, что существует мистика пространства и стихи, прочитанные в том месте, где жил и творил поэт, воспринимаются по-особому. В школе села Русский Ишим открылась музейная комната М.П.Смирновой. Одним из первых посетителей стал глава Городищенского района Березин Г.А. Директор школы М.Н.Лукина познакомила с планом развития комнаты, рассказала о том, какая работа уже проделана. Геннадий Алексеевич одобрил начинания русскоишимцев и пообещал к 100летнему юбилею поэтессы подарить телевизор, чтобы экскурсанты могли на месте посмотреть фильм о жизни поэтессы «Матрёнина судьба».

Ника Турбина. Трагическая судьба талантливой девочки.
День рождения: 17.12.1974 года
Место рождения: Ялта, Крымская область, УССР, Россия
Дата смерти: 11.05.2002 года
Место смерти: Москва, Россия

«Саша!!! Я сейчас упаду! Помоги мне! Саша, мне тяжело, я сейчас сорвусь!» – на высоте пятого этажа, вцепившись руками в карниз, висела девушка. Еще мгновение – и пальцы ее разжались… Соседи вызвали «скорую». Когда она приехала, Ника была еще жива. Врачи попытались вставить ей в рот трубку дыхательного аппарата, но она слабым движением руки отстранила ее и тихо прошептала: «Не надо…» До больницы ее не довезли.
Никой Турбиной, очаровательной девочкой, с четырех лет начавшей сочинять дивные, не по-детски мудрые стихи, когда-то восторгался весь Советский Союз. Помните серьезного ребенка, читающего свои произведения вместе с известными поэтами на открытии московской Олимпиады? Тогда эта хрупкая девочка из Ялты считалась без преувеличения национальным достоянием. О ней много писали, говорили, ею гордились, называли вундеркиндом и показывали всему миру… А потом умиление взрослых внезапно сменилось равнодушием: мало ли на Руси молодых поэтов!
Она родилась 17 декабря 1974 года в Ялте. По соседству жила София Ротару. Однажды Ника познакомилась с певицей, но продолжать общение не пожелала. Она вообще росла малообщительной девочкой и очень любила ставить взрослых в тупик своими не по-детски серьезными вопросами. Например, когда Никуше было всего два года, она неожиданно спросила бабушку: «Буль! А есть ли душа?» Бабуля растерялась и так и не смогла ничего сказать в ответ.
Любимым занятием Ники было смотреть в окно, особенно в дождливую погоду, и бормотать что-то себе под нос (как выяснилось позже – стихи!) или, глядя в зеркало, разговаривать со своим отражением обо всем на свете.
А каждую ночь к ней приходил Звук… Так малышка называла неведомо откуда звучавший голос, который диктовал ей строчки, спустя несколько лет прославившие ее на весь мир! А вслед за известностью появились и первые слухи о том, что стихи Нике диктуют космические пришельцы или их пишет за нее мама. Уж слишком «запредельными» и взрослыми они казались. Эта ложь очень ранила девочку:
Возьмите-ка тетрадь

И напишите вы о том,

Что видели во сне,

Что стало больно и светло,

Пишите о себе.

Тогда поверю вам, друзья:

Мои стихи пишу не я. (1982)
А правда была до банальности проста. Маленькая поэтесса с детства страдала бронхиальной астмой в тяжелой форме. У ребенка приступы удушья, как известно, вызывают страх перед сном. И Ника боялась заснуть. Точнее – боялась не проснуться, задохнувшись от кашля. Поэтому по ночам она сидела в постели, обложенная подушками, и, хрипло дыша, бормотала что-то на птичьем языке. Это бормотание напоминало древние заклинания и здорово пугало родственников. Затем неясные звуки превращались в отчетливые фразы, которые звучали все громче и громче… Слова словно душили малышку, и в такие минуты она упорно звала на помощь взрослых и требовала: «Пишите!» Особенно «доставалось» маме:

Я надеюсь на тебя.

Запиши все мои строчки.

А не то наступит точно

Ночь без сна.

Собери мои страницы

В толстую тетрадь.

Их постараюсь разобрать.

Только, слышишь,

Не бросай меня одну.

Превратятся

Все стихи мои в беду. (1983)
Девочка читала стихи пылко, с жаром, а иногда с каким-то отрешенным видом. Казалось, что ей и впрямь их кто-то диктует… После декламации Ника опустошенно откидывалась на подушки в ожидании нового «стихотворного приступа». В интервью она описывала свои ощущения так: «Стихи приходят внезапно. Когда сильно больно или страшно. Это похоже на роды. Поэтому мои стихи несут в себе боль». По словам родственников, Ника вообще не спала до двенадцати лет. И они решили показать измученную бессонницей девочку специалистам. Однако врачи лишь развели руками: «У нас нет лекарства от таланта! Пусть пишет. Если что-то и надо лечить, то только астму…»
Говорят, истоки таланта ребенка нужно искать у его родителей. Об отце Ники ничего не известно – она до последних лет жизни упорно избегала разговоров о нем. Ее мать – Майя Анатольевна – была одаренной художницей. Но реализоваться полностью она так и не смогла, поэтому мечтала вырастить звезду из Ники. Заметив явный поэтический талант дочери, Майя Анатольевна с самого раннего детства стала читать ей стихи Ахматовой, Мандельштама, Пастернака. А потом пригодились и полезные знакомства дедушки – крымского писателя Анатолия Никаноркина. В его ялтинском доме часто гостили московские литераторы. Мама Ники обращалась к ним с просьбой напечатать стихи дочки в столице. Откликнулись немногие. Большинству писателей идея показалась скорее абсурдной – психика девочки еще не окрепла, ранняя слава лишь сломает ее. Вдобавок Никуша и без того видела мир лишь в темных красках:

Алая луна,

Алая луна.

Загляни ко мне

В темное окно.

Алая луна,

В комнате черно.

Черная стена.

Черные дома.

Черные углы.

Черная сама. (1980)
Помог случай. Когда Нике исполнилось семь лет, в Ялту приехал Юлиан Семенов. Он строил дачу за городом. Однажды ему срочно понадобилась машина до Симферополя, а бабушка Ники как раз возглавляла отдел обслуживания в гостинице «Ялта», где остановился писатель. Она-то и убедила мэтра прочитать стихи внучки. Семенов, раздосадованный задержкой, с недовольным видом взял из рук женщины пухлую папку, прочитал несколько стихотворений и вдруг воскликнул: «Гениально!» Спустя месяц по его просьбе в дом к Турбиным приехали журналисты. А 6 марта 1983 года в печати впервые появились стихи Ники. В тот день девятилетняя школьница проснулась знаменитой.

Дядя Женя и пустота
Вскоре юную поэтессу пригласили в Москву, где в Доме литераторов она познакомилась с «дядей Женей» – известным поэтом Евгением Евтушенко. Эта встреча оказалась судьбоносной – именно с нее началась блистательная карьера Ники Турбиной. С тех пор ее жизнь круто изменилась. «Дядя Женя» организовывал для нее поездки по всей стране, она выступала на поэтических вечерах, ее приглашали на телевидение, о ней писали газеты. С нею работали психологи, профессора медицины и экстрасенсы. Ее называли «эмоциональным взрывом», «блистательным талантом», «поэтическим Моцартом»… В своих интервью Евтушенко говорил о Нике как о «величайшем чуде – ребенке-поэте», а она тем временем рассказывала журналистам о муках своего творчества. Благодаря Евгению Евтушенко в издательстве «Молодая гвардия» в конце 1984 года (за несколько дней до десятилетия Ники) вышел сборник ее стихов под названием «Черновик». Название помог выбрать все тот же «дядя Женя». Во-первых, так называлось заглавное стихотворение сборника, а во-вторых, по словам Евтушенко, «ребенок – это черновик человека». В эту книгу вошли и строчки, посвященные ему – великому и могучему другу и наставнику.

Вы – поводырь,

А я – слепой старик.

Вы – проводник.

Я – еду без билета.

И мой вопрос

Остался без ответа,

И втоптан в землю

Прах друзей моих.

Вы – глас людской.

Я – позабытый стих. (1983)
Популярность Ники росла как на дрожжах. Фирма «Мелодия» выпустила пластинку с ее стихами. Посещать ялтинскую школу-гимназию (где в начале века училась Марина Цветаева) стало некогда: все силы отнимали гастрольные поездки по стране. Советский детский фонд выделил Нике именную стипендию. Ее стихи перевели на двенадцать языков. Она всегда выступала при полных залах: все хотели посмотреть на худенькую девчушку с отработанными актерскими жестами и повадками звезды и послушать ее трогательный, еще неокрепший голос, тембр которого надрывал людям душу!
Ника собирала аншлаги не только в Союзе. Ей рукоплескали в Италии и США, а в Колумбийском университете даже прошла конференция о технике перевода стихов юной поэтессы из России. И как результат – поездка в Венецию на фестиваль «Земля и поэты», где Турбиной вручили престижную премию в области искусства – «Золотого льва»! Ника стала второй русской поэтессой, удостоенной этой награды. Первой была Анна Ахматова, но она получила «льва», когда ей было уже за шестьдесят. А нашей героине тогда едва исполнилось двенадцать… Однако с этой наградой у Ники было связано печальное воспоминание. Девочка привезла «льва» домой и решила проверить, действительно ли он золотой. Взяла молоток и – отколотила зверю лапы. Он оказался гипсовым.
С тех пор разочарования в жизни Ники посыпались как из рога изобилия. Ей исполнилось тринадцать, когда она стала замечать: добрый дядя Женя, не объясняя причин, стал от нее отдаляться. Перестал звонить, никуда не приглашал. Многие обвинили его тогда в удачном пиаре собственной, «слегка подзабытой» персоны, а окружение Ники и вовсе – в предательстве. Хотя сама поэтесса все еще надеялась, что Евтушенко вернется. «Ника просто боготворила его, – рассказывает бабушка Ники Людмила Карпова. – Помню, мы сидели с ней в маленьком кафе на одном из каналов Венеции, а рядом, за столиком, Евгений Александрович. Ника смотрела на него с обожанием, а мне все твердила: «Буль, купи мне красивое белое платье и туфли. Я хочу его поразить!»
Но он так и не вернулся. Ни тогда, ни через год, ни спустя десять лет. Да и должен ли был?
В конце 80-х Ника пережила свой первый творческий кризис. Она писала уже не так азартно и не так много, как в детстве. Поклонников становилось все меньше, о юном вундеркинде без мудрого пиара начали забывать… Поменялась и ситуация в стране: людей больше заботили растущие цены на продукты, нежели успехи юных талантов. В семье Турбиных тоже произошли перемены. Мама Ники – Майя Анатольевна – вышла замуж и родила вторую дочь, Машу – «обычного ребенка, к счастью, не умеющего писать стихи», которому отныне уделялось все внимание взрослых. Ника вновь осталась одна, тщетно пытаясь приспособиться к новой жизни. В 1989 году она сыграла главную роль девочки-бандитки, больной туберкулезом, в художественном фильме «Это было у моря». А чуть позже дала интервью «Плейбою» и согласилась на откровенную фотосессию под названием «Голое тело в виде моей поэзии». Но и эти лихорадочные эксперименты не вернули ей былой славы.
В середине 90-х Ника дала развернутое интервью одной из центральных газет. Заголовок ярко отражал суть наболевшего – «Евтушенко меня предал!» Евгений Александрович прокомментировал эту статью так: «Все мое предательство в том, что я не продолжаю помогать. Простите, я человек провинциальный и не уважаю людей, в которых не присутствует чувство благодарности. Я помог – и все. Надо человека поставить «на ход», а дальше – сам. В жизни есть два испытания: непризнание и признание. Надо уметь проходить оба». В следующем интервью Ника взяла свои обвинения назад: «Я сморозила это по детской глупости и от обиды. Я была тогда максималисткой. Сейчас бы я уже этого не сказала. Это низко, глупо и смешно. Мне кажется, Евгению Александровичу был нужен юный гений. Он просто испугался моего возраста. У меня был сложный переходный период, я была агрессивной. Сейчас мы не общаемся. Мне надо разобраться в себе, да и ему общение со мной не нужно. Я же не какой-нибудь принц Уэльский!»

Белоснежка и ее гном
Ника всегда тяжело переживала одиночество. Бунтовала, убегала из дома, резала вены, пила снотворное, вешалась, грозила выброситься из окна… Ей было страшно жить. Одной на огромной планете. Она не могла понять этот мир, боялась и его, и себя в нем. И в то же время не верила в смерть. Повзрослев, она объясняла свой нигилизм так: «Если человек не полный идиот, у него бывает изредка депрессия. Иногда просто хочется уйти, закрыть за собой дверь и послать всех к черту. А газеты в эти минуты гудят, что «гений сломался, Ника спилась, скурилась и стала проституткой». Я не могу себя причислить ни к одной из этих категорий. Хотя я иногда курю травку, пью красное вино, но не более того. В школе панковала. Ходила наполовину лысая, наполовину длинноволосая, с рыболовным крючком в ухе. Била стекла, объявляла бойкоты. Ну и что тут особенного?» Казалось бы, типичный синдром переходного возраста. Однако проблема Ники заключалась в другом.
Слава, аплодирующие залы, автографы, международные премии остались в прошлом. А она продолжала сочинять никому не нужные рифмованные строчки, бегло записывала их губной помадой на рваных клочках бумаги и салфетках и складывала в ящик стола с надписью «Чтобы не забыть» (впоследствии именно так назовут ее первое посмертное издание, приуроченное к тридцатилетию поэтессы). Она не понимала, как жить дальше. Возможно, мучительная неопределенность и толкнула шестнадцатилетнюю Нику на весьма экстравагантный поступок: она вышла замуж за 76–летнего швейцарского психолога по имени Джованни. (В 1997 году я брала у Ники интервью, в котором она весьма подробно и с изрядной долей иронии поведала о своем «романе века». Цитирую большой фрагмент нашей беседы. – Авт.)
Ника: «Все было красиво и трагично, как растоптанная роза. Джованни, по-русски – Ванька, был принцем в самом расцвете сил. Он – итальянец, но жил в Швейцарии и возглавлял институт в Лозанне, проводивший лечение психбольных детей музыкой и стихами. У меня в то время в Италии вышла книга, которая попала к нему в руки. Какую-то девочку мои стихи спасли: она молчала от рождения, а потом вдруг сказала: «Ма-ма». Джованни тут же пригласил меня в Швейцарию на симпозиум. Я пробыла там неделю, вернулась в Москву. Мы переписывались, а потом он позвонил и сказал: «В России жизнь бесперспективная. Тебе неплохо бы повидать Европу. Но мне тоже кое-что нужно от тебя. Выходи за меня замуж…» Я согласилась».

– Это был брак по расчету?

Ника: «Нет. По авантюре. С расчетом у меня всегда было плохо. Постоянно оказываюсь в дерьме. Я уехала – и меня хватило на год. Не смогла жить в чужой стране, тем более с ним. Зато научилась ругаться по-французски».

– Чувствовала, что он тебе годится в отцы?

Ника: «Скорее в матери. У него был капризный характер дамы. Он меня раздражал. Я, к примеру, привыкла ходить по дому в халате. У них это не принято. Он выходил к столу в костюме и при галстуке и начинал меня воспитывать. Обращался со мной как со своей собственностью и был зверски ревнив».

– Были поводы?

Ника: «Нет. Я ему не изменяла, хотя мне нравились многие молодые люди. С его собственным сыном, который был младше меня на год, мы строили друг другу глазки. Но даже он не понимал, как такая молодая девушка может жить со стариком».

– Джованни был состоятельным человеком?

Ника:«Да, и в плане кошелька, и в плане того, что в штанах. Сидя все время на гормонах, похоронив пять жен, имея кучу детей (младшему сыну – четырнадцать, а первенцу – под шестьдесят), еще бы он был не состоятелен! Но для полноценной супружеской жизни кроме койки нужно что-то еще. А с этим, несмотря на его мозговитость, были проблемы. Ему удобно жилось со мной. Ведь из шестнадцатилетней девчонки можно лепить что хочешь. Я работала в его институте, мое имя знали. К тому же русские невесты неприхотливы. Им купи босоножки – они и рады».

Джованни целыми днями пропадал в собственной клинике для олигофренов, и Ника оказалась предоставлена самой себе. В Швейцарии, как и в России, она снова почувствовала себя одинокой. Говорят, именно тогда она научилась топить свою печаль в вине.

В комнате белой Швейцарии

Пепельница – голова.

Русское, забычкованное

Смотрит в окно дитя.

Запахом спелой клубники

Улицы здесь живут.

И неодетой Нике

Вряд ли дадут приют.

Японский треугольник
В 1991 году Ника сбежала от Джованни и вернулась в Россию, где ей неожиданно улыбнулась удача. В Ялте она встретила свою первую любовь – бармена из валютного бара по имени Костя. На следующий день после знакомства девушка прибежала домой с криком: «Буль! Я выхожу замуж!» Для нее это было так важно! Однако Костя вовсе не собирался жениться. У него была знакомая девушка в Японии, куда он впоследствии собирался эмигрировать. И тем не менее роман с Никой длился несколько лет. В течение этого времени Костя неоднократно навещал ее в Москве, в ее новой квартире на улице Маршала Бирюзова. Ника стала хозяйкой «двушки» благодаря отчиму (он произвел какой-то сложносочиненный обмен квартир). Костя уговаривал возлюбленную переехать к нему в Ялту. Девушка упорствовала, пуская в ход все «прелести» своего характера, и парень возвращался домой ни с чем. Впрочем, несмотря на ссоры, Ника боготворила Костю и часто прислушивалась к его мнению. Казалось, он был единственным человеком, имевшим над ней власть.
Любовь буквально окрылила Нику, и она исполнила свою детскую мечту – поступила во ВГИК: «Я всегда хотела быть актрисой или режиссером. Мой отчим работал в театре, я выросла среди актеров». Но учеба продлилась недолго. У Ники появилось много новых друзей, она часто прогуливала занятия. Вот как она сама вспоминала о том времени: «Я люблю большие, шумные компании. Люблю быть в центре внимания, когда я в настроении, меня окружают симпатичные люди, и я хочу кому-то из них понравиться. Хорошо танцую. Обожаю дискотеки в ночных клубах! Могу сыграть на гитаре. Просто мечта, а не девушка!»
Разумеется, при столь интересной ночной жизни учеба была вскоре заброшена. К счастью, в судьбу Ники вмешалась Алена Галич, дочь известного барда, преподаватель Московского института культуры, которая помогла девушке поступить в «Кулек» без экзаменов (к сожалению, писать без ошибок юная поэтесса так и не научилась). Курс вела сама Галич, ставшая впоследствии подругой Турбиной. Первые полгода Ника училась очень хорошо. Но потом снова начались загулы и запои. Взбешенная таким поведением своей протеже, Алена Александровна потребовала расписку. И Ника накарябала детским почерком: «Я, Ника Турбина, даю слово своей преподавательнице Алене Галич, что пить больше не буду. И опаздывать на занятия не буду». Через три дня она вновь ушла в запой. А перед летней сессией Ника без предупреждения укатила в Ялту, к Косте. К экзаменам она так и не вернулась, и ее отчислили с первого курса за неуспеваемость. «Непрофессионально там учат! – говорила Ника впоследствии. – Хочу в ГИТИС поступить. Хотя учебу я уже переросла. Нет сил на нее».
Вскоре Костины нервы тоже не выдержали. «Я устал от непредсказуемости Ники, – сказал он Алене Галич. – Нормальной семьи у нас никогда не будет: Ника не сможет взять на себя ответственность за детей. С ней самой нужно нянчиться!» Вскоре он женился.
Разрыв с Костей Ника переживала очень тяжело. Она сильно пила, пыталась «завязать», обращалась к врачам, но никакие отечественные кодировки ей уже не помогали. И опять на помощь пришла Алена Галич. Она договорилась с врачами одной из американских клиник о стационарном обследовании Ники. Однако чтобы получить скидку, нужно было собрать огромное количество подписей. Когда в документах была наконец поставлена последняя «закорючка», мама Ники неожиданно увезла ее в Ялту, бросив напоследок: «Моя дочь – не алкоголичка!» Алена Александровна сидела дома, плакала и рвала письма, стоившие ей стольких усилий.
А Ника «лечилась» привычным способом – в ее жизни появился новый мужчина, бизнесмен. Однако романтики хватило ненадолго. Однажды с Никой случился буйный припадок, и молодой человек, которого она всем представляла как собственного мужа, был вынужден поместить ее в ялтинскую клинику для психбольных. Разумеется, она восприняла это как очередное предательство. «Этот гад еще и приплатил врачам, чтобы они меня подольше там кололи!» – жаловалась позже Ника. В больнице она пробыла три месяца. А вызволяли ее оттуда неизменный «ангел-хранитель» Алена Галич и… Костя. Правда, вскоре он опять оставил ее. Ей казалось, что впереди – беспросветный тупик, из которого она отчаянно пыталась вырваться.

Синяки на душе

«Я стою у черты,

Где кончается связь

Со Вселенной.

Здесь разводят мосты

Ровно в полночь –

То время бессменно.

Я стою у черты.

Ну, шагни! И окажешься

Сразу бессмертна».
15 мая 1997 года Ника проснулась в четыре утра, вышла на балкон и сделала шаг «за черту»: «Мне никто не помогал. В квартире вообще никого не было. Очнулась в больнице. Оба предплечья сломаны, тазовые кости раздроблены, четвертый позвонок вдребезги. Сначала даже жалела, что осталась жива: столько боли перенесла, столько разочарования в людях… А потом стала себя ценить, поняла, что я еще что-то могу».
Есть и другая версия того несчастного случая. Говорят, Ника поссорилась с очередным молодым человеком, хотела над ним подшутить, встала на подоконник, но сорвалась и повисла на руках. Парень пытался втащить ее обратно в квартиру, но не удержал, и Ника упала с пятого этажа. Как бы там ни было, Нику спасло чудо и… дерево под окном, которое смягчило падение. Ника перенесла двенадцать операций, ей установили аппарат Елизарова и заново учили ходить. Ее имя вновь замелькало в газетах – о трагедиях у нас всегда пишут охотнее, чем об успехах. В Ялте на имя бабушки был открыт счет, куда все желающие могли отправить деньги. Помог даже какой-то американский бизнесмен. И она выздоровела! Правда, остались шрамы по всему телу и страшные боли в спине, особенно по ночам… Ника мечтала накопить денег и сделать пластическую операцию. Но она умела не только мечтать, но и предвидеть: «Нет ничего постыдного в том, что женское счастье – это дом, дети, тепло и даже кухня. Но у меня этого всего никогда не будет. В природе есть женщины, которые не совсем женщины. Я имею в виду не физически, конечно же. Вот я из них. И поэтому у меня такого женского счастья не будет, хотя я очень этого хочу. Я хочу накормить любимого человека вкусным обедом, и чтобы в комнате плакал ребенок. Я перепеленаю его и буду счастлива… Конечно, я могла бы сейчас сказать: нет, до тридцати лет – карьера и работа, а уже потом… Да, я хочу писать стихи, потому что я – хороший поэт. Но я также хочу женского счастья, потому что я – Женщина!» К сожалению, после того рокового падения Ника уже не могла иметь детей физически и очень от этого страдала.

В гостях у бездны
Ника по-прежнему боялась жить одна. Завела двух кошек и собаку – не помогло. Нужен был надежный друг, наставник, советник, отец, сын и любовник в одном лице. Двери ее дома по-прежнему были открыты для всех, но входили в них немногие, а оставались – единицы. Одним из таких «задержавшихся» стал 35-летний актер театра «У Никитских ворот» – Саша Миронов. Он ворвался в жизнь Ники в начале 1998 года и остался с ней до конца… Бывший «афганец», Саша когда-то служил в погранвойсках, был мастером спорта по плаванию и во всем помогал Нике, что ей, безусловно, нравилось: «Саша – опытный, очень отзывчивый и добрый человек. Я ему доверяю как самой себе, уважаю и очень люблю. Он великий актер! Когда я вижу его на сцене, всегда плачу… Это самый близкий мне человек, если бы не он, меня бы уже не было…» К сожалению, как и все «великие актеры», Саша безбожно пил, из-за чего лишился работы. Желая помочь Нике избавиться от боли, он все больше затягивал ее в омут пьянства. Впоследствии она уже не могла жить без водки – едва появлялись деньги, Ника сразу посылала Сашу за бутылкой. Отказать ей было невозможно – любые попытки противоречить приводили подругу в ярость.
В 2000 году ялтинская киностудия сняла о Нике фильм. Перед съемками телевизионщики выставили перед ней бутылку водки. Когда бутылка опустела, стали снимать. Пьяная Ника не смогла вспомнить ни одной строчки и прямо перед телекамерой послала всех куда подальше… Этот сюжет произвел тогда фурор. Нику вновь обсуждали, но уже в контексте «гениального падения». Впрочем, благодаря этой удручающей картине у Ники появился новый друг, который стал свидетелем последней драмы в ее жизни.
Перед Новым годом на глаза 22-летнему Вовке попалась газета. С фотографии на него смотрела та самая девушка из фильма – красивая, немного странная и такая родная! В ее глазах было все: жизненный опыт, боль, одиночество, страх, мудрость, обнаженная душа… «Это знак», – решил Вовка. Для начала он разыскал режиссера фильма о Нике и передал ему трогательное письмо, адресованное ей, но ответа так и не дождался… Спустя год он предпринял еще одну попытку – явился домой к режиссеру и попросил у него московский адрес поэтессы. Их встреча состоялась 12 января 2002 года. Уже на подходе к дому Ники Вовка купил в цветочном магазине пять тюльпанов. Дверь открыл Саша.

– Я Володя, к Нике приехал из Киева.

– Ника! Тут к тебе Володя, – Саша пропустил гостя в дом.

– Ой, цветы! Я так о них мечтала, – в проеме двери показалась молодая женщина. Она была прекрасна, но выглядела совсем не так, как на фотографии. Лицо казалось изнуренным, взгляд – потухшим, вид – уставшим. Вовка достал из сумки бутылку водки и крымское вино и без предисловий поставил их на стол. Выпили. Поговорили о жизни, Вовка рассказал о своей работе в прачечной гостиницы «Лыбедь» и о том, что приехал в Москву на три дня, специально ради встречи с Никой.

– А где ты остановился? – в глазах девушки уже светились неподдельная радость и тепло (она всегда была рада гостям).

– Пока не знаю…

– Знаешь, Вов, оставайся у нас. Возражения не принимаются.
Возражать никто и не собирался. Володе постелили на детской Никиной кровати. Но поспать всласть гостю так и не пришлось. Посреди ночи его разбудил душераздирающий крик: «Саша, мне опять плохо, звони в «скорую»! Эта спина, когда же все это кончится?!» Саша побежал звонить к соседям (телефон в квартире Ники несколько месяцев назад отключили за неуплату). Врачи забрали Нику в больницу. Спустя какое-то время она вернулась вся всклокоченная, рухнула на кровать и устало промолвила: «Я от них сбежала. Документы – в больнице. Саша, заберешь их завтра, хорошо?» Снова легли спать. Уже под утро все повторилось: Ника опять корчилась на кровати от боли, звала на помощь Сашу, тот бегал звонить к соседям, Вовка курил на балконе, и в квартире появлялись врачи «скорой»… «Никуда я с вами не поеду, слышите?! – кричала пьяным голосом Ника. – Лечите меня прямо здесь, делайте укол, сделайте хоть что-нибудь, я же умру сейчас от боли!!!» Укол помог лишь на время… Потом наступило утро, снова пили, говорили, Саша бегал за водкой, тщетно пытались заснуть под крики Ники, от которых можно было поседеть… Так прошло три дня. Вовка уехал в Киев. Писал письма, слал телеграммы… А спустя неделю не выдержал и опять примчался в Москву.

– Я знала, что ты вернешься, – встретила его на пороге Ника. – Проходи, Саша сейчас на работе. Знаешь, он сильно запил…
Они целыми днями сидели на кухне обнявшись и говорили о вечном. Саша в их разговорах не участвовал, но и против присутствия Вовки не возражал. Он был уверен – Ника изменить ему просто не может. И это было правдой. Пару раз Володя сопровождал Нику на работу – в театральную студию для трудных подростков «Диапазон» на окраине Москвы. Там Ника и Саша ставили детские спектакли. Последний в ее жизни был «Крестики-нолики».

Перед отъездом Вовка набрался смелости и сказал:

– Приезжай в Киев, поживешь пару лет, освоишься… Мир перед тобой еще встанет на колени, Никуша!

– Я знаю. Но после моей смерти… Я на краю, Вовка! За все в жизни нужно платить. Я очень скоро умру, так и не дождавшись…

На прощанье он подарил Нике плеер с записью их бесед, а она ему – свою любимую книгу о Ван Гоге «Жажда жизни»:

– Мне кажется, я в прошлой жизни Ван Гогом была. Прочти ее и помни – мы не сможем с тобой общаться, если ты не будешь много читать. Как плохо, что мы живем в разных городах!
22 марта Ника приехала в Киев. Вовка познакомил ее со своими друзьями, показал город… Ника обещала вернуться в июне, но не успела. Она вышла в открытое окно с пятого этажа. Никто и никогда не узнает, была ли то роковая случайность или сознательное решение. На этот раз ее никто не смог спасти…

Тело как улика
Уголовное дело по факту гибели Турбиной так и не завели. У милиции были на то свои основания. Во-первых, первая попытка суицида Ники в 1997 году. Во-вторых, отсутствие в квартире людей в момент падения девушки. Чистой воды самоубийство. А крики Ники о помощи правоохранительные органы оставили без внимания: дескать, Турбина была алкоголичкой, мало ли кто привиделся ей за несколько секунд до смерти.
Во всей этой истории – масса неувязок и противоречий. В справке о смерти в графе «причина» – прочерк, в медицинском заключении сказано, что смерть наступила в результате травмы. А сбоку сделана приписка: «Падение с пятого этажа, место и обстоятельства травмы неизвестны». Тело погибшей поэтессы восемь дней лежало в морге Института скорой помощи имени Склифосовского с пометкой «Неизвестная». Саша ушел в недельный запой и даже Майе Анатольевне рассказал о смерти дочери не сразу. По его словам, он, Ника и соседка по дому Инна в тот день выпивали. Когда водка кончилась, они с Инной ушли в магазин, а когда вернулись, Ника уже лежала на земле бездыханная. В день похорон к моргу пришли трое Сашиных собутыльников и Алена Галич с сыном. Она оказалась единственной, кто принес Нике цветы. Родственники поэтессы не смогли выехать из Ялты – не было денег. Еще при жизни Ника как-то сказала: «Когда я умру, хочу, чтобы меня кремировали. Не хочу, чтобы меня после смерти ели в земле червяки». Последняя просьба Ники была выполнена. Правда, не сразу и не так, как она хотела. Саша зачем-то сказал, что ее тело кремируют прямо в Склифе. И лишил близких последней возможности попрощаться с Никой – ведь никто не знал, что в этой больнице нет крематория.
Все разошлись, а служащие Склифа потащили одинокий гроб с приколотой запиской «На кремацию в Николо-Архангельский крематорий». Они ругались, что им не оплатили «погрузочные» работы.
Так Ника Турбина, всю жизнь боявшаяся остаться одна, отправилась в свой последний путь. А рядом не было ни одного родного человека… Позже Алена Галич добилась, чтобы Нику отпели в храме и захоронили на Ваганьковском кладбище, в открытом колумбарии. Напротив – могила Игоря Талькова.

Сломанная клетка
10 мая 2002 года Вовка дочитал книгу о Ван Гоге, подаренную Никой. Последний раз взглянул на закладку – обрывок тетрадного листа в клеточку с надписью, сделанной красным карандашом: «Я люблю тебя. Ника», и вместе с книгой отложил в сторону…
На следующий день Ники не стало. После ее смерти Вовка выполнил свой последний долг – встретился с ее мамой и бабушкой и передал им фотографии, сделанные в ее московской квартире и в Киеве. Спустя год Вовка устроился на работу, спустя два – женился. Недавно он вновь был проездом в Москве. Зашел в знакомый дворик на улице Маршала Бирюзова, покурил на лавочке под Никиным окном, но подняться в квартиру не решился. Да и к кому? После смерти Ники одну из комнат ее двухкомнатной квартиры продали чужим людям, а вторая сейчас под замком, ждет приезда сводной сестры Ники – Маши, которая в этом году закончила школу и собирается поступать в московский вуз.
Первая любовь Ники, Костя, узнал о ее смерти от Алены Галич. Она позвонила ему в Японию. Он долго молчал в телефонную трубку, а потом прокричал: «Алена, скажи всем, что Ника не хотела умирать! У нее была колоссальная жажда жизни!»
С Никой действительно было очень сложно. Она росла доброй, отзывчивой, но совершенно не приспособленной к жизни. Ей нужен был человек, который заслонил бы ее от всех невзгод, избавил от быта, от необходимости зарабатывать деньги, пробивать публикации… Но где же такого найдешь в наше жестокое время? Она это понимала, и ей было страшно. Когда мы познакомились, Нике было всего двадцать три – вся жизнь впереди, а создавалось такое впечатление, будто она прожила ее почти до конца.
И она уже тогда остро осознавала – чтобы о тебе наконец вспомнили, нужно всего-навсего умереть. Ведь маленький гений – это такая трогательная экзотика. А взрослый… Да мало ли на Руси молодых поэтов!
Istochnik:

Передача "Тайные знаки" , посвящённая Нике Турбиной

Стихи Ники Турбиной

БЛАГОСЛОВИ МЕНЯ, СТРОКА.
Благослови меня, строка, благослови мечом и раной,
Я упаду, но тут же встану.
Благослови меня, строка.

ЧЕРНОВИК.
Жизнь моя - черновик,
На котором все буквы - созвездия...
Сочтены наперёд все ненастные дни.
Жизнь моя - черновик.
Все удачи мои, невезения
Остаются на нём
Как надорванный выстрелом крик.

КТО Я?
Глазами чьими я смотрю на мир?
Друзей? Родных? Зверей? Деревьев? Птиц?
Губами чьими я ловлю росу,
С упавшего листа на мостовую?
Руками чьими обнимаю мир,
Который так беспомощен, непрочен?
Я голос свой теряю в голосах
Лесов, полей, дождей, метели, ночи...
Так кто же я?
В чём мне искать себя?
Ответить как всем голосам природы?

ЗАЧЕМ, КОГДА ПРИДЁТ ПОРА...
Зачем, когда придёт пора,
Мы гоним детство со двора,
Зачем стараемся скорей
Перешагнуть мы радость дней?
Спешим расти, и годы все
Мы пробегаем, как во сне...
Остановись на миг, смотри -
Забыли мы поднять с земли
Мечты об алых парусах,
О сказках, ждущих нас впотьмах...
Я по ступенькам, как по дням,
Сбегу к потерянным годам,
Я детство на руки возьму,
И жизнь свою верну.

УБАЮКАЙТЕ МЕНЯ...
Убаюкайте меня, укачайте,
И укройте потеплее одеялом,
Колыбельной песней обманите,
Сны свои мне утром подарите,
Дни с картинками, где солнце голубее дня,
Под подушку утром положите,
Но не ждите, слышите, - не ждите...
Детство убежало от меня.

МАМЕ
Мне не хватает нежности твоей,
Как умирающей птице - воздуха,
Мне не хватает тревожного дрожанья губ твоих,
Когда одиноко мне..
Мне не хватает смешинки в твоих глазах -
Они плачут, смотря на меня...
Почему в этом мире такая чёрная боль?
Наверно оттого, что ты одна?

ПО ГУЛКИМ ЛЕСТНИЦАМ.
По гулким лестницам я поднимаюсь к дому.
Как ключ тяжёл. Я дверь им отопру.
Мне страшно, но иду безвольно,
И попадаю сразу в темноту.
Включаю свет. Но вместо света лижет
Меня огонь палящий и живой,
Я отраженья в зеркале не вижу -
Подёрнуто оно печали пеленой...
Окно хочу открыть - оно,
Смеясь и холодом звеняОтбрасывает в сторону меня,
И я кричу от боли. Сводит щёки.
Слеза бежит сквозь сонные глаза...
И слышу шёпот, тихий мамин шёпот:
"Проснись, родная. Не пугайся зря".

ДОЖДЬ. НОЧЬ. РАЗБИТОЕ ОКНО.
Дождь. Ночь. Разбитое окно.
И осколки стекла застряли в воздухе,
Как листья, не подхваченные ветром.
Вдруг звон. Точно так
Обрывается жизнь человека.